Неточные совпадения
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце
в нем
поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к
седому старику с
седою бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Через два часа Клим Самгин сидел на скамье
в парке санатории, пред ним
в кресле на колесах развалился Варавка, вздувшийся, как огромный пузырь, синее лицо его, похожее на созревший нарыв, лоснилось, медвежьи глаза смотрели тускло, и было
в них что-то сонное, тупое. Ветер поднимал дыбом поредевшие волосы на его голове, перебирал пряди
седой бороды, борода лежала на животе, который
поднялся уже к подбородку его. Задыхаясь, свистящим голосом он понукал Самгина...
«
Седло купите здесь, у Американской компании, черкесское: оно и мягко, и широко…» — «Эй, поезжайте
в качке…» — «Нет, верхом: спасибо скажете…» — «Не слушайте их…» — «
В качке на Джукджур не
подниметесь…»
Наружность самого гна Зверкова мало располагала
в его пользу: из широкого, почти четвероугольного лица лукаво выглядывали мышиные глазки, торчал нос, большой и острый, с открытыми ноздрями; стриженые
седые волосы
поднимались щетиной над морщинистым лбом, тонкие губы беспрестанно шевелились и приторно улыбались.
Спустились к Театральной площади, «окружили» ее по канату. Проехали Охотный, Моховую.
Поднялись в гору по Воздвиженке. У Арбата прогромыхала карета на высоких рессорах, с гербом на дверцах.
В ней сидела
седая дама. На козлах, рядом с кучером, — выездной лакей с баками,
в цилиндре с позументом и
в ливрее с большими светлыми пуговицами. А сзади кареты, на запятках, стояли два бритых лакея
в длинных ливреях, тоже
в цилиндрах и с галунами.
И гость и хозяин молчали Луковников
поднялся, прошелся по комнате, разгладил
седую бороду и проговорил как-то
в упор...
Темная синева московского неба, истыканная серебряными звездами, бледнеет, роса засеребрится по сереющей
в полумраке травке, потом поползет редкий
седой туман и спокойно
поднимается к небу, то ласкаясь на прощанье к дремлющим березкам, то расчесывая свою редкую бороду о колючие полы сосен;
в стороне отчетисто и звучно застучат зубами лошади, чешущиеся по законам взаимного вспоможения; гудя пройдет тяжелым шагом убежавший бык, а люди без будущего всё сидят.
Навстречу ему
подымется отец Михаил
в коричневой ряске, совсем крошечный и сгорбленный, подобно Серафиму Саровскому, уже не
седой, а зеленоватый, видимо немного обеспокоенный появлением у него штатского, то есть человека из совсем другого, давно забытого, непривычного, невоенного мира.
Прямо из трактира он отправился
в театр, где, как нарочно, наскочил на Каратыгина [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — трагик, актер Александринского театра.]
в роли Прокопа Ляпунова [Ляпунов Прокопий Петрович (ум.
в 1611 г.) — сподвижник Болотникова
в крестьянском восстании начала XVII века,
в дальнейшем изменивший ему.], который
в продолжение всей пьесы говорил
в духе патриотического настроения Сверстова и, между прочим, восклицал стоявшему перед ним кичливо Делагарди: «Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если Русь
поднимется, так вам почудится
седое море!?» Ну, попадись
в это время доктору его gnadige Frau с своим постоянно антирусским направлением, я не знаю, что бы он сделал, и не ручаюсь даже, чтобы при этом не произошло сцены самого бурного свойства, тем более, что за палкинским обедом Сверстов выпил не три обычные рюмочки, а около десяточка.
Был август, на ветле блестело много жёлтых листьев, два из них, узенькие и острые, легли на спину Ключарева. Над городом давно
поднялось солнце, но здесь,
в сыром углу огорода, земля была покрыта
седыми каплями росы и чёрной, холодной тенью сарая.
Шёл к зеркалу и, взглянув на себя, угрюмо отступал прочь, сердце замирало, из него дымом
поднимались в голову мысли о близком конце дней, эти мысли мертвили мозг, от них было холодно костям,
седые, поредевшие волосы тихонько шевелились.
Эта фраза точно ужалила больную. Она
поднялась с подушки и быстро села на постели: от этого движения платок на голове сбился
в сторону и жидкие
седые волосы рассыпались по плечам. Татьяна Власьевна была просто страшна
в эту минуту: искаженное морщинистое лицо все тряслось, глаза блуждали, губы перекосились.
— Вставать
в кубочную, живо! — скомандовал Пашка, и вся эта разношерстная ватага, зевая, потягиваясь, крестясь и ругаясь, начала
подниматься.
В углу средних нар заколыхалась какая-то груда разноцветных лохмотьев, и из-под нее показалась совершенно лысая голова и заспанное, опухшее, желтое, как шафран, лицо с клочком
седых волос вместо бороды.
Мать лежала
в постели, одетая. Увидев сына, она порывисто
поднялась и, поправляя
седые волосы, выбившиеся из-под чепца, быстро спросила...
«Что скажешь
в таком деле, сокол? То-то! Нур сказал было: „Надо связать его!..“ Не
поднялись бы руки вязать Лойко Зобара, ни у кого не
поднялись бы, и Нур знал это. Махнул он рукой да и отошел
в сторону. А Данило поднял нож, брошенный
в сторону Раддой, и долго смотрел на него, шевеля
седыми усами, на том ноже еще не застыла кровь Радды, и был он такой кривой и острый. А потом подошел Данило к Зобару и сунул ему нож
в спину как раз против сердца. Тоже отцом был Радде старый солдат Данило!
Но, спрашивая, он уже знал, какой Николай стоит перед ним. Важность исчезла с его лица, и оно стало бледно страшной старческой бледностью, похожей на смерть, и руки
поднялись к груди, откуда внезапно вышел весь воздух. Следующим порывистым движением обе руки обняли Николая, и
седая холеная борода прикоснулась к черной мокрой бородке, и старческие, отвыкшие целовать губы искали молодых свежих губ и с ненасытной жадностью впивались
в них.
Быстро взнуздав и оседлав свою лошадь, он помог Нине
подняться и бережно усадил девушку
в седло.
В щелку между двумя половинками ширмы видно, как дама подходит к аналою и делает земной поклон, затем
поднимается и, не глядя на священника,
в ожидании поникает головой. Священник стоит спиной к ширмам, а потому я вижу только его
седые кудрявые волосы, цепочку от наперсного креста и широкую спину. А лица не видно. Вздохнув и не глядя на даму, он начинает говорить быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая свой шёпот. Дама слушает покорно, как виноватая, коротко отвечает и глядит
в землю.
Это он заявляет свою самостоятельность…
В день похорон дядьки показывает, что сумеет всячески соблюсти себя и
подняться… Говорит с
седым генералом, с членом суда. И очень что-то бойко… Не скоро доберется он до церкви. Вошел.
И сами мы, врачи из запаса, думали, что таких людей, тем более среди врачей, давно уже не существует.
В изумлении смотрели мы на распоряжавшихся нами начальников-врачей, «старших товарищей»… Как будто из
седой старины
поднялись тусклые, жуткие призраки с высокомерно-бесстрастными лицами, с гусиным пером за ухом, с чернильными мыслями и бумажною душою. Въявь вставали перед нами уродливые образы «Ревизора», «Мертвых душ» и «Губернских очерков».